Эта история берет свое начало двадцать пять лет назад и рассказывает о жизни небезызвестного живописца

LORÉ SORRENTINI // ЛОРÉ СОРРЕНТИНИ

Cate Blanchett as Bob Dylan

ВЕРА: Джеральдизм | Ладоннизм

МЕСТО ЖИТЕЛЬСТВА: В странствиях

ВОЗРАСТ: 12 сентября 1478 / 25 лет

ЛОЯЛЬНОСТЬ: Искусство

БЛИЖАЙШИЕ РОДСТВЕННИКИ:
У Лоре Соррентини не осталось живых родственников.
У Лорены Фольи:
Фердинандо Фольи, мастер-литейщик из Авариля – отец. Мёртв.
Беатриче Фольи – мать. Мертва.
Виктория Марги – сестра, 47 лет, замужем за аптекарем
Ринальдина Бертоне сестра, 45 лет, замужем за юристом
Матильда Фольи, сестра – 22 года, служительница в храме Ладонны

-      -      -      -      -      -      -      -      -      -      -      -      -      -      -      -      -
У мастера по металлу, литейщика и скульптора Фердинандо Фольи, дожившего до преклонных лет и, тем не менее, сохранившего здоровье, достаточное, чтобы держать порядок в своей мастерской, во втором браке родилось две дочери. Старшие, от первого брака были в ту пору уже замужем. И так получилось, что ни одну из них он не выдал за кого-либо из своих подмастерьев, за обеих посватались люди ученые и в жизни состоявшиеся – и стала Виктория женой аптекаря, а Ринальдина – стряпчего, обе уехали к мужьям в разные города
Дочери легко поддержали отцовское решение жениться после двух лет вдовства и снисходительно отнеслись к тому, что Фольи ввел в свой дом девушку бедную, за которой и приданного то было: бельишко, пара вышитых льняных скатертей, да кое-какая домашняя утварь, но главное – кротость нрава и редкая красота.
Такая красавица, как Беатриче Монти, дочь обедневшего по причине пьянства картографа, легко могла бы найти себе покровителя и жить в праздности, бахвалясь шелками и драгоценностями. Но  юных лет она видела свою жизнь в служении Ладонне, и только необходимость ухаживать за страдающей коликами и судорогами матерью не позволяла ей с лёгким сердцем оставить семью.
Фольи посватался к ней, когда Беатриче шёл уже двадцать третий год – и, будь она хоть трижды красива и благочестива, как полсотни жриц Ладонны, привередничать, при всей нищете её семьи, не приходилось. Оставить мать одну со спившимся отцом Беатриче не могла, а потому была счастлива, когда супруг дозволил взять ту в дом и даже поддерживал вконец опустившегося тестя небольшими подачками.

Будучи мужчиной серьёзным, правильных понятий о том, что всёму в мире определено своё место и всё должно быть на своих местах, Фольи лишь сетовал, когда повитухи сообщали, что  и третье его чадо, и четвертое – девочки. Смиренно приняв такую свою долю, мастер решил, что выдаст хотя бы третью, старшую во втором браке, Лорену, за паренька посмекалистее из числа подмастерьев, чтобы, дело его не умерло вместе с ним. Лорене было еще лет десять, когда  отец заговорил с тем из помощников, что был наиболее усерден, о возможности для того в будущем сделаться хозяином и дома, и мастерской. Разумеется, Джироламо, которому на свою мастерскую копить пришлось бы до старости, или вечно ходить в помощниках у других, с радостью согласился. Лорена в ту пору была нескладной девочкой, слишком худой, большеротой и большеглазой – таких обыкновенно дразнят, обзывая лягушками. Бабушка, расчесывая непослушные, жесткие кудри девочки говаривала, что и Беатриче в детстве была такой же, чему Лорена не верила. Все вокруг говорили, что мама – красавица, а она, если верить отражению в стоячей воде или осколке зеркала, и впрямь лягуха лупоглазая.
Поскольку мастерская была большой, заказы выполняла и для королевского двора и для лорентильских герцогов, то подручных у Фольи трудилось человек пятнадцать, а если рук не хватало, то для чёрной работы нанимались еще люди.  Держал Фольи и приказчика – с Гильермо Тоцци они в своё время вместе ремеслу учились,  вот только счетные книги вести у Тоцци вышло лучше, чем пушки или статуи отливать – но и тонкости дела приказчик знал в совершенстве, и дрянного железа или нечистого воска, чтобы только сэкономить не закупал.

Он то и стал первым привечать любопытную дочку мастера Фольи, когда та вместе с матерью приходила в мастерскую – чтобы ребёнок не путался у людей под ногами, не мешал, да и не покалечился, чего доброго.
Попробовал грамоте учить, как своих детей, и дело пошло легко, а как Лорена стала уверенно перо в руках держать, так потянуло её вензеля всякие выводить, да рисовать на полях то же, что обычно в книгах о житии Джеральда и Ладонны рисуют. Даже буквицы заглавные, непременно разрисовывать.
В мастерской, где всякий заказ сначала рисовался в малом размере, затем – в натуральном, частями, клочков бумаги для пачкотни было с избытком. Но скоро Фольи заметил, что пачкотнёй рисунки дочки мастера не назовешь – мало того, что, рисуя коня, девочка ухитрялась не превратить его в бочку на собачьих ногах с клочком пакли вместо хвоста, она и людей рисовала столь верно, что носи Лорена не платье, а штаны – стала бы у отца подмастерьем.
Горько улыбался Фольи, рассматривая рисунки дочери, унаследовавшей его талант, но хвалил, как обычно, за ладные стежки на вышивании, за выученные молитвы и удавшуюся стряпню.
Пока однажды не пришёл к нему новый ученик – не мальчик уже, юноша шестнадцати лет, горевший желанием выучиться литейному делу, потому что чувствовал к этому тягу и страсть, а родители его, сочтя, что ремесло – оно ремесло и есть, отдали его в учение живописцу. А как вышел срок ученичества, так и пошел Франческо Моретти настоящего учителя себе искать. Как бы ни хулил он прошлого своего маэстро, оказалось, что в своём деле Моррети был весьма хорошо научен – и без особого труда находил себе заказы, чтобы жить как привычно, а не ютиться вместе с большинством подмастерьев в спальне на полдюжины человек в деревянной пристройке за мастерской.
Именно Моррети и поручил мастер Фольи сделать рисунки для очередного заказа – Джеральда, восседающего на коне и принимающего из рук Ладонны кубок с питьём. Так пожелал видеть божественных покровителей один из постоянных заказчиков. На заказ этот Фольи очень рассчитывал и много говорил как о нём, так и о новом своем ученике дома. Лорена, несмотря на все усилия матери, глубочайшей любовью к Ладонне не прониклась, но такой образ взволновал её воображение, и девочка, выпросив у отца бумагу, взялась нарисовать эту пару для себя. А как закончила, захотела посмотреть, как изобразил этот же сюжет хваленый-перехваленый Моррети. Прокравшись следующим утром в закуток за перегородкой и матерчатым пологом, где тот работал, она взялась перебирать содержимое папок, что лежали на столе подмастерья, негодуя, что у того такой унылый порядок – хуже даже, чем у приказчика Тоцци.
Рисунки Моррети заворожили её и вызвали незнакомое прежде чувство обиды и злости – все они были лучше её собственных. Отцовские и даже картинки, которыми развлекал в прошлые дни Тоцци – тоже были лучше, но вот обиды это не вызывало. И отец и его приказчик всю жизни занимались своим делом – куда одиннадцатилетней девчонке до них!
Искомого Лорена так и не обнаружила, зато прозевала, когда явился сам Моррети и застал её, роющуюся в папках с зарисовками.  Дочку мастера он, конечно же, ругать себе не позволил, хотя и выказал крайнее недовольство, но поинтересовался, что же это донна Лорена ищет в его бумагах?
Лорена рассказала и, невольно копируя ехидный тон Моррети, спросила, уж не забыл ли он сам, что надобно сделать рисунки Ладолнны и Джеральда сегодня к полудню.
Юноша самодовольно улыбнулся и, наслышанный уже, что дочурка мастера недурно рисует что углем, что пером, попросил принести и показать её работу.
Лорена бросилась в дом, и, схватив листок, сбежала затем, притворившись, что не услышала окриков бабушки и какой-то просьбы младшей сестры. Ей казалось, что она управилась так быстро, что часовая свеча не оплыла бы и на десятую долю, но когда она вернулась, Моретти заканчивал уже второй рисунок.
Снисходительная ухмылка на его лице сменилась удивлением, а затем и восторгом, когда он взял из рук девочки листок. И слова, слетевшие с его губ, в тот миг запали в сердце Лорены и позже, она много раз думала, что именно они определили её судьбу:
- Родись ты мужчиной, то смогла бы стать великим мастером.
Затем он добавил то, что польстило Лорене и тоже запомнилось, но едва ли было столь значимым, как первая похвала:
- Все люди, которых я рисовал, в девять лет, были чуток кособоки и и выходили со свернутыми в сторону носами.
- Мне одиннадцать, - вспыхнула Лорена и, сама не понимая отчего, разрыдалась.

На плач сбежались и подмастерья, что были поблизости, и приказчик, и сам мастер Фольи. Кто-то принес для Лорены кружку с водой, и пока та пила, силясь успокоиться, Моррети пересказал случившееся.
Рисунок пошел по рукам. А слух Лорены резанули чьи-то слова:
- Ох, и горе для девки-то с таким талантом, как у мастера Фольи, родиться. Была б пацаном, продолжила б отцовское дело, а так… да будут милостью Джеральда столь же талантливы её сыновья.

Случись Лорене родиться в другой семье и не знай её отец сам, что это такое – испытывать трепет перед чистым листом бумаги, перед новой, насаженной на ось головой чистейшего воска, перед раскаленным в печи металлом, готовым политься огненной струйкой в форму, её тягу к рисованию сочли бы дурной блажью. У родителей мало-мальски образованных, дозволили бы ей портить бумагу, рисуя, быть может, узоры для вышивки или даже сюжеты для гобеленов. Но и сам Фердинандо Фольи, и многие из его подмастерьев, и Тоцци с Моррети слишком хорошо понимали, какая это радость, когда рука вольно и легко ведет пером по бумаге и из линий складывается именно то, что видишь в своем воображении.
- Если Лорена выйдет однажды за Джироламо, - проговорил тихо Тоцци, - не дурно будет, если она сумеет помогать ему время от времени. Ведут же жёны лавочников счетные книги, а супруги пекарей подчас и вовсе хозяйничают в пекарне. Что такого в том, что она иной раз набросает зарисовки для статуи или орнамент для фриза?
Лорена готова была топнуть ножкой и сказать, что она даже пушки и колокола отливать будет сама, в одиночку, но вовремя прикусила язык и попросила только, молитвенно сложив руки, и глядя на отца прозрачно-голубыми глазами:
- Пожалуйста, папа, дозвольте, только дозвольте одним глазком смотреть, как… как…
Что и как нужно смотреть Лорена тогда и представить не могла, а потому  осеклась и снова расплакалась.

Взбреди какому-нибудь студенту или скучающему грамотею нелепая блажь сделать героями романтической новеллы дочку литейщика и молодого, привлекательного подмастерье, тотчас бы между ними случилась любовь и дальше Лорена бы только и делала, что страдала, поскольку уже сговорена, а Моррети добивался бы её руки у мастера Фольи. Но, к счастью слезливые истории про любовь пишутся для дам богатых и благородных, и их героями становятся принцессы, принцы, графья и всякая шелупонь, вроде пажей, баронов, послов, а еще верные и преданные слуги.
На деле же, Лорена была слишком мала, и, признаться, неказиста, несмотря на тщательно заплетенные матушкой косы и чистые платья хорошего полотна, а Моррети любил свои первые скульптуры так сильно, что, случись ему додуматься до молитвы Джеральду о том, чтобы возлюбленная им дама из меди ожила, тот, глядишь, и сотворил бы чудо…
Но как часто случается с художниками, любые дамы волновали Моррети только как натурщицы или безмолвные статуи искусной работы.

Лорена оказалась первой, на ком он мог испытать себя в роли наставника, и Моррети, полагавший, что вскоре ему придется иметь дело если не с десятком, то хотя бы с парой юнцов, принятых в обучение, а так же затем, чтобы делать домашнюю работу и бегать с поручениями, какое-то время весьма серьезно ставил ей руку, пояснял законы гармонии и перспективы, учил растирать минералы и составлять на их основе краски. Но заниматься дочерью мастера часто он не мог – у самого были обязанности, а вечерами на городских улицах молодого мужчину ждали приключения и развлечения. Потому он часто наставлял Лорену, что художник должен учиться в первую очередь у природы: рисовать людей и животных, внимательно наблюдать, как меняются оттенки окружающих предметов по мере изменения освещения, чаще рассматривать, а подчас и копировать фрески признанных мастеров прошлого, барельефы и статуи.

Как же остро завидовала Лорена, юнцам в потрепанных и линялых плащах и изрядно ношенной одежде, устроившихся на низеньких, принесенных с собой табуретах против храма Ладонны и рисующих на листах, укрепленных на гладких дочечках бечевкой, то капитель колонны, то статую в нише, то, вдруг, заговорившихся девиц, слишком радующихся встрече, чтобы замечать чужие взгляды в свою сторону.

Ей же доставалось рисовать двор дома и мастерской, работников, вычищающих яму для  помещения в неё новой массивной формы или коротающих время за игрой в кости, сестру, обряжающую котенка в платье из тряпицы с дыркой для головы  и пояса из обрезка ленты, спящую бабушку, которая так тихо дышала, что была похода на мёртвую. И, всякий раз, обнаруживая её задремавшей в неурочный час, Лорена цепенела от мысли, что вот, сейчас, бабушка уже не дышит. А когда та и в самом деле умерла, сидя в кресле у камина, никто и не заметил – занимались своими делами. Лорена перешивала свое, хорошее еще платье для сестры, сидя у окошка, выходящего на улицу, и строила глазки симпатичному лакею из столичного дома какой-то там графини. Ей было уже двенадцать, и она чувствовала себя хозяйкой в доме, пока мать, страдающая от желудочных колик, то поводила время в постели, то, стоило ей почувствовать себя лучше, шла в храм.
Беатриче  умерла годом позже, промучившись жуткими болями месяца три. И овдовевший во второй раз отец как-то враз одряхлел, поседел окончательно, взгляд его потускнел, а характер сделался невыносим.
Возмужавшие ученики его один за другим покидали мастерскую, Моррети, сочтя, что перенял мастерство достаточно и до остального дойдет своей головой сманил к себе нескольких ребят из числа самых усердных  – и за какой-то год дела Фольи пришли в такой упадок, что Тоцци взялся даже продавать излишки материалов и верёвки, остающиеся после завершения работы. Как-то ему удалось выбить неплохой заказ, который мог бы обеспечить мастерскую работой на несколько месяцев, но рисунки Фольи и восковые модели заказчика не устроили – и тот так и не дав задатка, ушел к Моррети.
Небольшие заказы позволяли мастерской существовать, а Фольи с дочерьми жить, как прежде, но Лорена понимала, что так долго не продлится. Когда же отец с Тоцци решили продать домишко её деда, отца Беатриче, невесть где и когда сгинувшего – не иначе стараниями молодчиков, промышляющих ночными грабежами, Лорена решилась на разговор с отцом о том, чтобы передать дела Джироламо.
Она свыклась с мыслью, что выйдет за него замуж и последнее время слегка обрюзгший и полысевший помощник мастера время от времени отвешивал ей комплименты, а то и звал вместе сходить в выходной день на рыночную площадь – помочь выбрать ему отрез сукна на новую одежду или вызывался принести домой её покупки, хотя обычно это делала служанка.
Вместе они обсчитывали количество металла и угля, проверяя за Тоцци, когда им казалось, что тот решил купить меди с большим излишком, вместе доедали остатки мясного пирога, чтобы не пропал. Лорена нередко готовила много, как в прежние времена, когда были живы мать и бабушка, а подмастерьев было столько, вонь мужского пота в мастерской перебивала все прочие запахи, теперь сделавшиеся такими отчетливыми, что она стала легко отличать запах растопленного белого воска от жёлтого, чувствовать тонкий аромат старой бумаги и ноту древесной гнили, съевшей снизу доски пола в  том углу, где некогда сидел за ширмой Моррети.

Лорену несколько расстроило, когда на порог из дома явилась какая-то дебелая деваха с орущего ребенком на руках и заявила, что тот – сын Джироламо, а сам литейщик сто раз клялся ей в любви и женился бы, если бы не сговор с мастером.
Лорена же смотрела в те минута на её руки в цыпках, красные, как у прачки, на убогое не раз штопаное платье, на несвежие пеленки малыша, на него, истошно орущего, какого-то хилого и желтушного, и чувствовала лишь тошноту от телесной вони, исходившей от молодой бабы – от смеси запахов пота, кислого молока, луковой похлебки и мяты.
- А сюда-то ты зачем пришла? – спросила Лорена ровным голосом.
Прачка опешила.
- Да чтобы ты поняла, дура, что он не любит тебя, - выпалила она.

«Ну так и я его не люблю», - мысленно сказала себе Лорена, а вслух произнесла:
- Поняла я. Поняла. Ступай теперь прочь отсюда. И если еще раз тебя увижу, так сделаю, что Джироламо медяка ломанного на прокорм твоего ублюдка не даст.

До свадьбы дочери мастер Фольи не дожил. Лекарь сказал, что его хватил удар, рассказал, что такое нередко бывает со стариками и заверил Лорену, решившую, будто отца отравили, что никаких следов яда не нашел, да и кому бы это было нужно? Лорена же скормила остатки обеда, после которого преставился отец, собаке, решив проверить. Не то, что бы сама подозревала кого-либо, просто хотела как-то объяснить для себя неожиданную смерть отца, не жаловавшегося ни на какие недуги в свои шестьдесят шесть.  Ей-то казалось, что отец еще крепок и проживет добрый десяток лет. Собака обожралась, растаскала объедки по двору и закопала их в разных местах. Только и всего.

На похоронах старого литейщика было много народу – и ученики его, ставшие сами мастерами, и друзья по цеху, и соседи, приехала даже старшая из дочерей Фольи – Виктория, в сопровождении мужа. Ринальдина была на сносях и обещала через присланного слугу, что назовет мальчика в честь отца – Фердинандо.
Пришел и Моррети. Тогда он только выразил ей соболезнования и не принял приглашения на поминальную трапезу, и Лорену его равнодушие расстроило настолько, что выплаканные, казалось, слезы, полились с новой силой. Она вдруг отчетливо вспомнила, сколько раз плакала из-за этого самодовольного хлыща – то из-за недостижимости для неё уровня его мастерства, то из-за едких слов, то просто, потому что он, отобрав у неё лист, брал другой грифель и правил всё, что она нарисовала, ворча про божественную геометрию, непостижимую для женского ума.

Она хотела пойти к Моррети через пару дней, но удалось только через месяц. Виктория и её супруг так взялись за отцовское наследство, словно только и ждали, когда же смогут этим заняться. Подоспевший муж Ринальдины от имени жены принял в дележе самое деятельное участие. И вскоре выяснилось, что мастерская будет продана, пусть и за бесценок. Тоцци готов был купить тотчас, сетуя на то, что делает это, чтобы спасти дело, которым и сам жил многие годы, хотя у него не останется средств, чтобы  купить даже унцию меди и пару восковых свечей.
Заботу о младших дочерях Фольи мужья старших решили разделить поровну – кто-то же должен опекать девочек до их замужества или до ухода в храм, чтобы служить Ладонне.
Ни о каком Джироламо и свадьбе никто и слышать не желал. Лорена, дескать, слишком юна. Да и партию ей можно сыскать получше, а коли не сыщется – так останется в доме Виктории приживалкой – за детьми присматривать.

В ночь после этого разговора Лорена выбралась из дома и, не думая  ни о времени, ни об уместности своего визита, бросилась к дому Моррети.
Благо, там горел свет. О том, что с ней могло приключиться на улицах ночного города, Лорена узнала уже от самого мастера Моррети, когда тот вышел, потревоженный слугой.
Моррети искренне недоумевал, почему она решила, будто он может ей помочь или дать совет.
Но к тому времени, когда его гостья закончила свои сетования и допила второй бокал вина, а он – приговорил бутылку, настроение Моррети изменилось и его потянуло на воспоминания.
- Знаешь, - произнёс он, - когда мне было столько же, сколько тебе я отправился в столицу, чтобы стать учеником мастера Фольи, со мной ехал старый мой друг. И старый – это я говорю о его возрасте. Звали его Лука Соррентини. Будь ты мужчиной, уверен, ты бы слышала это имя. Так вот, на одном из постоялых дворов, кажется «Лиса и тыква», где-то у границ Ламби, с ним приключилась неприятность. Мерзейшая, я бы сказал, оказия. Он умер. А я с тех пор стараюсь не есть ничего в трактирах, особенно сырые яйца, потому как именно ими Соррентини и позавтракал – убеждал меня, что это полезно для мужской силы. И всякий раз, как вздумаешь выпить сырое яйцо, помни, Соррентини умер в собственном дерьме. Сырые яйца годны, чтобы приготовлять из них грунт для досок или краски. Ты же умеешь?
Моррети был пьян. Похоже, эта бутылка вина была для него не первой за вечер.
Лорена хотела уже попросить его дать ей слугу, чтобы тот проводил её, и жалела, что пришла сюда, но не успела ничего сказать.
- Так уж вышло, что я должен был стать его душеприказчиком. Но исполнить поручение Соррентини мне не удалось – обосновался в Авариле и как-то не намерен пока уезжать отсюда. Ты не спросишь, что за поручение?
- Что за поручение?  - выдохнула Лорена, не чувствуя ни малейшего интереса к этой истории.
- Отвезти книгу одному вельможе, где-то в Империи. Ну вот, книга до сих пор у меня. Я закладывал её пару раз, но всякий раз выкупал. Думал однажды продать, но знаешь… Соррентини был хорошим другом. И бывали времена, когда я столовался у него и принимал одежду с его плеча, считая это за благо. Не будь у него такой скандальный нрав и не желай я сделаться литейщиком, я бы стал художником, как он.
Пока Лорена думала, что сказать, Моррети поднялся, нетвердым шагом прошел к секретеру и достал оттуда не слишком впечатляющих размеров книжку.

- Держи, - он сунул книгу Лорене, -  Избавь меня от этой обузы. Хочешь – продай. Она прилично стоит. Хочешь – отыщи того, кому написано посвящение на первой странице. Может быть, он может быть даст больше, чем книготорговцы. А может – и ничего. Но имя Соррентини дорого стоит. Очень дорого.
- Но…
Лорена непонимающе смотрела на того, кого считала своим наставником в ремесле, пусть даже сам Моррети, вздумай она сказать такую глупость, только бы посмеялся над этим убеждением.
- Утром Вителлини, мой слуга, проводит тебя к моим друзьям. Папаша Меро и его «Странствующая Фортуна» - то самое место, где тебя точно не будут искать.
- Но, это же… балаган, - ужаснулась Лорена.
- Именно. Приличной девушке там нечего делать.
- И что там буду делать я?
- Подкрашивать их барахло. Шить костюмы, малевать афиши – да мало ли. Ты умеешь петь?
- Нет. Не очень.
- Танцевать?
- Ну… обычные танцы, какие пляшут на праздниках.
- Тогда, наверное, ничего больше. Ну и пить, если денег хватит.
- У меня нет денег. И я никуда не … И зачем вы это делаете?
Моррети схватился за виски.
- Я признателен твоему отцу, девочка. Ты даже представить не можешь, как. И теперь, когда его нет, лучшим литейщиком в Авариле стану я. Будь ты мальчишкой, я бы сунул тебе договор о найме и завтра послал бы лепить сиськи у веселой булочницы, какую мне заказал мастер Филиппе, пекарь с Новой улицы. Но ты,  - он поморщился, - это ты. Твои сёстры должны позаботиться о тебе. А у меня будут проблемы, даже если твоя семья прознает, что ты сюда явилась.
- Я, - Лорена почувствовала странную веселость, вполне объяснимую выпитым, - я должна вернуться домой и собрать вещи, мамины украшения и…хотя бы молитвенник.
- Если ты вернешься домой, второй раз тебе может и не повезти так удачно улизнуть оттуда. Даже я удивлён, что ты такое учудила. Но если сестра с зятем узнают – тебя просто запрут.
- Это... безумие.
- Полнейшее, - признал Моррети, - не благодари.

Она молча открыла книгу.
Это было искусно иллюстрирование «Наставление в фехтовании для всякого, кто желает преуспеть в сём искусстве и снискать себе славу лучшего воина».
- И что я буду потом делать?
- Да что хочешь. Можешь сделаться шлюхой, а можешь – художником. Ты действительно недурно, то есть, признаю, хорошо пишешь портреты. Молись Ладонне и пиши её и Джеральда, там где их почитают – и всё у тебя будет хорошо.

В этот момент Лорена больше всего хотела вернуться домой. Пусть старшие сестры, которых она и видела то до похорон отца всего несколько раз, так суровы, пусть Виктория отправит её в храм или заставит прислуживать в доме, но всё это лучше позора к которому её подталкивал Моррети. Позора для благонравной девицы,  но не для… молодого художника.
Она вспомнила Моррети в те дни, когда он только появился в мастерской Фольи. Ему было шестнадцать, и он мог делать всё, что пожелает.

- Мессере, - обратилась она к собеседнику, - могу я попросить у вас перемену одежды?
Мастер Моррети довольно улыбнулся и медленно кивнул.

Со странствующим театром папаши Меро, Лука Соррентини путешествовал не более полугода,  согласившись на предложенное жалование за покраску облупившихся вагончиков и декораций, за починку тряпья и рисование афиш.
Лука был почти уверен, что Меро знает, что на самом деле у него в штанах, но, будучи отцом целого выводка девок, понимает и делает вид, что ничего не подозревает. Соррентини ничего не рассказывал о себе, а артисты не расспрашивали. Прошлое каждого оставалось за пределами фургончиков «Странствующей Фортуны». Будущее было неясным, а потому все жили настоящим, кормясь всякий собственным талантом.
Соррентини коротал вечера, уча грамоте семилетнего сынишку Бартоломео ди Грасси, тощего, как жердь актера, что веселил публику, играя комичных злодеев, а Бартоломео делился с новичком их труппы жизненной мудростью – нескончаемыми историями из своего прошлого. Человек этот успел побывать наёмником, столяром, приказчиком в лавке, помощником винодела и страдал от насмешек за свой рост, худобу, носастость и оттопыренные уши, пока не встретил первого своего антрепренёра. Тот искал замену одному из фактурных своих артистов и заверял Бартоломео, что ему и делать-то ничего не надо будет – заучить слова, говорить их, а уж остальное вытянут другие. Но игра оказалась ди Грасси по душе и он остался в этом мирке, хотя и странствовал теперь совсем с другой труппой.

Обманывать в деньгах Меро стал своего маляра сразу же, при первой выплате, но Лука боялся и рта раскрыть, однако через пару месяцев, за которые успел едва ли не выучить доставшийся ему фехтбук, осмелел. Актеры и впрямь хвалили его рисунки, а, освоившись немного и перестав бояться, что их нагонят гвардейцы, посланные чтобы отыскать и привезти домой Лорену Фольи, Лука стал больше думать о будущем, да и не только о нём.
Моррети пришёл в дом Фольи ремесленником и не просто платил почти символическую цену за ученичество, а сам с первых же месяцев работы получал от мастера право единолично что-то сделать и плату за труды, быть может… и Луке удастся подобное.

Он не продал «Наставление в фехтовании», а отыскал герцога, которому посвящалась книга, и был благосклонно принят, вот только на вопрос, как его зовут, воскликнул, едва не оговорившись: «Лоре..»
Пояснил, потом, краснея, что наречен был при рождении Лораном, но все зовут его, сокращая и без того не длинное имя.
Герцог был щедр – видимо «Наставление» оказалось ценным для него приобретением, и даже предлагал сыну маэстро Соррентини остаться в замке сколь душе будет угодно,  но Лоре, теперь уже  он не посмел бы изменить имя,  поспешил убраться, едва понял, что благородный господин знавал в дни юности этого самого Соррентини. Быть может, не пожелай герцог снабдить своего спешно уезжающего гостя несколькими рекомендательными письмами,  Лоре Соррентини бесследно исчез бы за ближайшим поворотом, а юноша, зашедший к вечеру в придорожную таверну, назвался бы как-то иначе, но не воспользоваться возможностью заполучить если не покровительство кого-то из дворян, благоволящих мастерам кисти, то хотя бы какой-нибудь скромный заказ, Соррентини себе позволить не мог. Как не мог пересилить свои страхи быть разоблаченным и не довольствоваться выполнением лишь одной работы.

Он стал скуп в тратах и немногословен в беседах, но скоро заметил, что никто не приглядывается к нему, разве что девицы одного с ним возраста, из числа служанок, хихикают и называют «прехорошеньким». По примеру Моррети, Лоре Соррентини сыскал себе учителя, правда быстро понял две вещи – что ужиться среди драчливых, озабоченных юнцов, даже имея свой закуток за ширмой он не сумеет и что учиться ему особенно нечему. Портреты удавались у Лоре ничуть не хуже, чем у самого мастера, а писать его заставляли, то листву на деревьях, то небо в белых облачных барашках.
Сколь ни скуден был жизненный опыт Лоре, он многое сумел из него почерпнуть. За несколько дней юноша успел узнать у подмастерьев о других школах и известных художниках, что творили как в том городке, где он решил остановился, так и по соседству. А после покинул этого мастера, решив попытать счастья с другим – стариком, чьи дела шли столь плохо, что он готов был малевать вывески. Слушая рассказы маэстро Гуиначчо, Соррентини поражался тому, сколь был богат этот человек, и сколь беспечен в дни, когда за его талант платили золотом не только торговцы, желавшие запечатлеть для потомков свои лица, но и люди благородные.
Лоре пообещал себе, что если удача ему улыбнется, и он сможет сделаться художником, которого зовут и ждут, то не будет столь глуп, чтобы спустить всё. Да и повода для многих глупостей, вроде покупки  лошадей и изукрашенной повозки на золоченых колесах для любовницы – у Лоре Соррентини никогда не будет.

Этот наставник был первым, кто раскрыл обман Соррентини, но использовал это лишь как пример для урока, чтобы показать способному ученику, на что следует обращать внимание,  Они перебивались случайными заказами, пока не удалось заполучить более менее достойный – небогатый лавочник желал преподнести картину с определенным сюжетом своей молодой супруге и искал художника подешевле, но хорошего.
Он  пришел и второй раз, уже  затем, чтобы заказать портрет своего старшего сына, совсем мальчика, тяжело больного и, по словам врачей, едва ли способного пережить ближайшую зиму.
Потом Лоре узнал, что мальчик умер почти через полгода после того, как был завершен портрет, но к тому времени, у него было уже достаточно заказов, чтобы не думать, стоя у лавки мясника – взять ли кусок копченого окорока к ужину или обойтись чечевичной похлебкой.  Низкую цену, в которую ему обошлись картины, торговец с лихвой компенсировал,  рассказывая, как и обещал, своим друзьям о Соррентини, сыне того самого Луки Соррентини, что рисовал в дни юности их отцов для книг по разным приёмам боя на мечах.
Разговоры о выборе оружия и поединках Лоре даже мог поддержать, хотя предпочитал, как сам говорил с усмешкой, мечу и кинжалу – кисть и палитру.
Ему всё чаще стали заказывать портреты девиц на выданье – так получалось, что молодой мастер ухитрялся изображать даже дурнушек с такой деликатностью, что  те становились милы, а уж всякая девушка, что не была косой, низколобой или чересчур длинноносой со скошенным подбородком - так и вовсе  выходила едва ли не красавицей, оставаясь при этом вроде бы таковой, как есть. А сам Соррентини был столь скромен и сдержан, что позировавшие ему девицы оставались разочарованы такой холодностью, в то время как матери их отзывались о манерах юного живописца чуть ли не восторженно.

Со временем он осмелел настолько, что вернулся ненадолго в родной город – узнать о судьбе сестры.
Обнаружил, что мастерская Фольи стала теперь мастерской Моррети, узнал у сына Тоцци, что тот перепродал дом и мастерскую Фольи в тот же самый год, как купил, и более того – до самой своей смерти работал на Моррети.
Может, и не стоило отрываться своему злому гению, но Лоре не смог пересилить желание встретиться с Франческо Моррети. Оказалось затем только, чтобы вновь испытать жуткую зависть и ревность к чужому таланту.
Моррети занялся теперь разработкой, как сам говорил «военных машин» и всяческих инженерных конструкций. Похвалился изобретенным им подъемником, облегчившим труд рабочих литейной и грандиозными заказами, а на робкий вопрос о том, можно ли будет поучиться у него инженерному делу, рассмеялся и, как бывало не раз в прошлом, заявил, что такая наука не для женского ума.
Встречаться с этим человеком, Лоре больше не пожелал. О сестре он разузнал, что та служит в храме Ладонны – чему не удивился, но так и не решился одеться в женское платье, чтобы попытаться встретиться с ней. Разумнее было бы и вовсе не бередить былое.
Но как часто люди делают только то, что разумно?

К настоящему времени Лоре Соррентини стал весьма и весьма известным мастером портрета. Поскольку он не проявил склонности осесть на одном месте и охотно принимает приглашения даже от провинциалов, если те готовы оплатить его услуги и предоставить отдельные покои для него и для его слуг, то сказать наверняка, где он находится сегодня и сейчас – весьма затруднительно.
Свое имя он тоже оправдал, изготовив  пару лет назад серию гравюр для  «Новых наставлений Соррентини». Работа эта была заказана и, отняла столько времени, что, утомившись, Лоре пришел к осознанию необходимости обзавестись парой подмастерьев, которых затем выставил, как только все гравюры были готовы. С тех пор не берётся за работу сложнее написания семейного портрета.
Иногда, поправляя ворот рубашки, прежде чем надеть верхнее платье, Соррентини думает, что пора бы уже остепениться, купить дом в приличном райончике крупного города, открыть скобяную лавку и, отрастив волосы и надев платье, сказаться вдовой, честно проживающей мужнино наследство.

Вот только подобные перспективы выглядят так скучно в сравнении с его нынешней жизнью, что уже тринадцатый раз, согласившись писать  чей-либо портрет и скидывая в сундуки и коробки свои вещи, он говорит себе: «Ну, это точно в последний раз».

СВЯЗЬ С ВАМИ:

Скрытый текст:

Для просмотра скрытого текста - войдите или зарегистрируйтесь.