Лицо юноши сделалось не то растерянным, не то задумчивым, а темные брови приподнялись забавно и совсем несимметрично.
- Аэд, - повторил он, словно пробуя слово на вкус, и отрицательно мотнул головой, - аэды уж больно превозносят своё искусство, и всё делают, чтобы просили их спеть, а коли и не просишь, так сами предлагают. Да потом обиды высказывают, когда оказывается, что беседы людям куда важнее песен. Ходил к нам учитель, и учил нас всех на кифаре играть, а отец своему ремеслу учил, так что торевт я, как он и как Агенор с Алексием, младшим, ты верно сказал. Но в пути, да когда люди просят, отчего бы и не спеть?
На своих братьев, смуглых и темноволосых, равно как и на отца, Гелланик не походил ничуть – и черты и лица и глаза, и даже форму ушей – всё взял от матери-невольницы, лакедомонянки по крови, которую  Мигдон купил, очарованный красотой совсем тогда юной девушки и многажды потом  повторен был её профиль на  подносах и  кубках, в ликах богинь  и муз. Наложницей же Гелиею он сделал когда беременная во второй раз жена с раздувшимся уже животом перестала вдруг вызывать у него желание.  Жена родила дочку. Но та не дожила и до пяти лет, умерев от лихорадки,  которую в один год подхватили все дети торевта.  Гелланик, которому было тогда четыре с половиной,  болел дольше всех, высох весь, ослабел и  долго после этого казался младше своих сверстников почти на год – тощий, бледный,  маленький, словно даже в росте остановился. Тогда, наверное и стал отец невольно выделять его. Жалел и баловал и Гелиее позволял, дескать, пусть порадуется дитя, которому верно недолго осталось.
Дитя окрепло,  а баловать его не перестали.  И ласковый паскудник рос, и болтливый – уж до чего жена торевта не любила соперницу-наложницу, а мальчишку не обижала, даже кривила губы презрительно, ища взглядом Гелиею, когда Гелланик не матери, а ей бежал показывать первые свои чеканные медальоны, и браслет свой первый ей подарил.
Мудра была Гелиея, очень мудра, наблюдательна и сыну желала счастья в родном доме, пусть даже доставались ей не первые, где-то корявые или торопливо сработанные безделицы, а такие, когда рука ученика уже обретает уверенность.
По матери Гелланик особенно скучал в своём странствии.
- Здесь… я почти случайно, - признался он, - отцу сказал, что в Афины хочу – в ученики к одному из тамошних мастеров пойти,  но… по пути подумал, а ведь путь в Афины может оказаться долог, через землю  египетскую, например, или через остров Крит. Мастера по золоту там хороши, а коли не сыщу учителя, в любом монетном дворе чеканщик нужен.
Он уже хотел расспросить Тиеста о том, куда тот путь держит, да что в Навпакте делает, но тут полог сдвинулся
и рабыня, уже нацепившая на шею  дарёный камешек, задержавшись на входе, сказала, что привела девочку.
Лику отмыли-отскребли и приодели – скромно и просто, но, учитывая, что гиматий Гелланика Лика носила и вовсе на голое тело, жаловаться не приходилось.
- И куда я её здесь положу?  Пусть с вами ночь спит.
Девочка же замычала протестующе и вошла в комнату. Увидела  Тиеста и испуганно метнулась было к Гелланику, но едва глянула на него и мышкой шмыгнула обратно за спину рабыни. Оставаться в комнате с мужчинами она явно не желала. Более того – боялась.
- Ступай, - велел мужчина невольнице, позаботься о ней и я не останусь в долгу, когда твой хозяин расплатится со мной.
Словно спохватившись, что  забыл о принесенных уже матрасах и одеялах, фиванец взялся обустраивать своё ложе.
- Как думаешь, - обратился он к Тиесту, - мне с  нашего гостеприимного хозяина сразу плату запросить, или же надеяться на его щедрость и щедрость жениха во время пира?

Над советом Тиеста молодой торевт, порицающий аэдов, но, тем не менее, сам намеревавшийся уже завтра петь и сыграть для публики, раздумывал недолго.
- И то верно, - воскликнул он, - сегодня же переговорю с Переликтом о цене.
При этом глаза у Гелланика азартно заблестели, выдавая в нём  того еще любителя «поговорить о цене».  Как сказал этот молодой мужчина привратникам Навпакта, всё что умел делать,  делал он хорошо. И работу свою знал и цену за неё заламывал одинаково хорошо.
Трапезничали домашние и гости логографа Переликта во дворе – тесно и душно было бы всем в трапезной, а еще засиделись бы там долго гости-родичи,  вспоминая былые встречи, да свадьбы друг друга, и добрым словом поминая тех, кто погиб в сражениях и не без почтения тех – кто умер от старости.  А на свежем воздухе прохладным вечером особенно не разговоришься. Завтра вот пусть и веселятся, когда молодой муж унесет супругу свою в дом под непристойные шуточки и пожелания друзей.
Киней расстаравшийся вдвое больше требуемого держался наготове и развел обоих фиванцев  по разным местам. А Тиеста, вызывавшего у него уважение мужеством и статью и обладавшего всеми признаками божественной благосклонности (теми же мужественностью и статью, да придачу правильностью черт лица), представил хозяину словами:
- Вот, господин мой, Тиест, что прибыл сегодня из Фив семивратных, как и было тебе открыто во сне Герой-защитницей.
Человек, к которому обращался Киней был коренаст, невысок и совершенно не производил впечатления учёного мужа. Со лба его на затылок  заходили две длинные залысины, волосы, обильно прошитые сединой были коротко стрижены, но даже при том с первого взгляда понятно было, что некогда почтенный логограф навпактский обладал густыми кудрями, мелкими, словно у молодого барашка. Сейчас же, то, что осталось от былой роскоши всячески топорщилось, хоть и блестело от масла.
Борода, густая и курчавая скрывала  шею Переликта, и вполне могла бы придать уважаемому гражданину Навпакта вид почтенный, если бы не торчащие уши, да крупный нос с мясистым кончиком и горбинкой. Близко и глубоко посаженные глаза Переликта смотрели внимательно, и, казалось, подозрительно.
- Радуйся, - поприветствовал он гостя, и шикнул на рабыню, что стояла наготове с кувшином вина, - наполни еще чашу, - о встрече нашей возвестила мне прекрасная Гера лилейнорукая, и знал я в сердце своём, что, увидев тебя, пожелаю назвать другом, - тут он ловко подхватил поданную рабыней чашу и плавным жестом подал её воину, - и вот, когда передо мной стоишь ты, Тиест из Фив пришедший на свадьбу моей дочери, смотрю на тебя я и понимаю, что верно подсказало сердце моё.  Так что будь гостем в моём доме столько, сколько пробудешь в Навпакте.
Зная, чем занимаются логографы, оставалось только признать, что Переликт был сегодня краток в своём приветствии.
- Выпей со мной, Тиест и поведай, что привело тебя в наш город?  - плеснув на землю из своей чаши, Переликт опустился на своё место во главе стола, жестом указав гостю на свободное, для него оставленное место.
И усадил логограф фиванца почти рядом с собой – между братом своим и одним из старших племянников.
Гелланик же, устроившийся  почти в самом конце стола, устал внимать речи щедрого, судя по угощению для гостей, хозяина и нацелился уже на тарелку с жареной рыбой, раздумывая, сколько рыбин взять – четыре или три и кусок баранины, уже с остывшим жирком, или же угоститься крупными маслинами из глиняной чаши, расписанной по бортику черным меандром. Светловолосый болтун, слишком голодный, чтобы сейчас искать свободные уши, весьма надеялся, что маслины не слишком солоны, или хотя бы вымочены  полдня, перед тем как попасть на стол.

Пожалуй, если бы не вопрос, прозвучавший  над самым ухом, Гелланик, как раз тянувшийся за чашей с маслинами, и не обратил внимания на то, что  даже за этой частью стола стихли говорки и гости логографа  обратили свои взоры к главе дома и его собеседнику.
- Драка.., - задумчиво протянул молодой фиванец и взглянул на Тиеста.
Со своего места он заметил высвеченный алым полумесяцем край чаши в руке земляка и хотя не видел выражения лица воина, отрицательно качнул головой. Не будет устраивать свару в доме тот, кто уже принял от хозяина угощение. Разве что совсем конченный человек, позабывший о совести, чести и законах гостеприимства. Но фиванцы, они не такие.
На чужбине землячество ощущалось как-то особенно сильно, и легко забылось, что всюду живут люди как хорошие, так и дурные, и Фивы не являлись в этом смысле примером какой-то особенной чести и, тем более, честности.  Но вдалеке от родного дома мнилось, что фиванцы всё же лучше прочих. И доброе имя своё позорить прилюдно, не станут.
- Давай-ка послушаем, что он расскажет, - ответил Гелланик соседу, передвинув чашу поближе к себе, - Может статься, что была красавица Электра обещана была Тиесту чуть ли не в младенчестве, да запамятовал её отец об этом.  А ну как земляк мой сейчас напомнит?
Истории, подобные этой, сын торевта Мигдона складывал легко, без раздумий, и нимало не задумывался, что некоторые байки, слетевшие с его языка после слов «может быть» превращались потом в весьма затейливые сплетни.
А сам Переликт, разумеется, не знавший за собой, никакого проступка перед предназначенным мудрой Герой-хранительницей гостем, ответил Тиесту с неподдельным интересом:
- Разными дорогами ведут нас бессмертные боги, Тиест-фиванец, что благо одному, может стать горем другому, но мудрые понимают, что всему своё время, а ныне – время радости в моём доме. И не знаю я за собой обиды, кому-либо причинённой, чтобы боятся твоих слов. Поведай же теперь свою историю, поскольку пробудил ты во мне и в родичах моих любопытство.

Даже рабы, обходившие стол с кувшинами воды и вина, чтобы гости не испытывали жажды, остановились, внимая истории чужестранца, который не жаловался на разбойников и не сетовал на какого-нибудь прохиндея, обманувшего его в торге и после скрывшегося. Лица некоторых, еще при словах «был сын»  помрачнели.
«Был» ведь означает, что нет больше человека средь живых, что бродит его беспамятная душа по полям асфоделей.  Те, кто не понял этого сразу, посерьезнели лишь услышав про кровь на каменных плитах храма Гекаты.
Гелланик вздохнул и вздоху его вторил шумный выдох бровастого Аристарха.
- Живой? – прозвучал с другой стороны стола молодой голос.
Надежда на лучший исход всегда живет в человеческом сердце.
- И как же отыскали его, - Переликт не произнёс слово «тело», явно щадя рассказчика, - и где он был?