На какой-то момент взгляды мужчин, волею судеб, или прихотью богов, встретившихся в доме навпактского логографа, скрестились, словно мечи поединщиков, первый раз пробующие друг друга на остроту и прочность. 
Гелланик кивнул, но кто-то за столом, со стороны хозяина, подал голос:
- Я был в ту пору в Фивах, и видел, как выносили тело из храма Артемиды-охотницы, видел кровь на его ступенях и сердце моё содрогнулось, когда поведали мне, что убийца сотворил с девушкой и каким святотатством осквернил храм целомудренной Селасфоры, - судя по манере речи, говоривший не был местным, но кого это удивит на свадьбе, куда приглашают родичей и друзей, таких даже, с которыми сдружил один случай или какое-то давнее, благополучно разрешившееся, дело.
Не выдержала душа словоохотливого фиванца,  тоже помнившего то убийство, и повернувшись к юному соседу, Гелланик зашептал, подогревая интерес того к повествованию Тиеста:
- Ты и помыслить не можешь, что там свершилось. Все призывали богов охранить их от чудовища, и те, незримые, слетевшиеся в Фивы, содрогались, видя тело несчастной рабыни.
Откуда взялась убеждённость молодого торевта, что Олимпийцы отвлеклись тогда от своих дел, осталось за пределами краткого дополнения к рассказу Тиеста, но так фиванцам же лучше знать, грозила ли нечестивцу карой сама Артемида, или же убийства эти и стали карой для искупления чьих-то тёмных дел.
- Есть у нас в Фивах прорицатель Тиресий… - начал было Гелланик, видя заинтересованность обладателя годных для внимания историям ушей, но тут ему стало интересно, а вообще обращались ли люди к Тиресию, когда погибли невольницы, или же рабыни, не дочери свободных граждан, ради них не стоит беспокоить знаменитого слепца.
И тот же глухой голос свидетеля последствий чудовищной расправы над ни в чем не повинной девушкой, спросил рассказчика:
- Так открыл ли Оракул тебе,  причину перемены в сыне? И расскажи, прошу, что случилось после. Я не задержался в Фивах дольше, чем требовали мои торговые дела и не знаю, отыскали ли убийцу.

Когда рассказчик умолк, прошла, наверное, минута, или даже больше, прежде чем хозяин дома тяжело вздохнул и, с трудом подбирая слова, заговорил:
- Горька твоя история, Тиест, и вижу по лицу твоему, говоришь ты искренне, но если  погребенного по всем правилам видят вдруг на дороге, значит это может только одно – не человеком был тот Полигнот, что покинул Фивы. Да и назвавшийся Капетом из Эвбеи, когда твой сын уже пребывал в царстве Аида, не говорил, что он твой сын, ты сам его признал таковым. Но неужели ищешь ты его, как бы он ни звался, теперь в Навпакте?
Красноречие и самообладание изменили логографу и он сам, заметив, что вопросы его не текут гладко, как густой мёд через край чаши, а сыплются рублеными фразами, предпочёл замолчать, собираясь с мыслями.
А сосед Гелланика, густобровый Аристарх, развернулся к сидевшему слева от него отцу, судя по сходству черт и затененности глаз еще более широкими и густыми бровями, и что-то зашептал тому на ухо, сбивчиво и быстро.
Что именно говорил юноша, Гелланик расслышать не мог, но догадывался, что мужчины обсуждают историю Тиеста.
А в мыслях его, где слагались строфы песни, не Тиест-фиванец сделался вдруг главным героем, как было в начале, а Капет из Эвбеи… Про него плелась затейливая легенда и грезился светловолосому любимцу Феба-Аполлона перебор струн лиры, таинственный и тихий, и жалел он, что не может ухватить рыбину, да кувшин вина и броситься к себе, чтобы повторить, наиграть на лире пришедшую на ум мелодию, и напеть негромко:
«И лик новый надел Фесторей и под пологом ночи,
Он бежал из Фив семивратных старцем почтенным.
И кто знал Полигнота, сына Кирея, говорил с ним открыто,
Не в силах сыскать каких-то различий.  Только  дети убитого
В горе взывали к богам всемогущим, об отмщеньи
Просили…»
Прежде чем решить, кому из олимпийцев отдать почётную роль в песне,  следовало хорошенько подумать. Как и над именем злобного оборотня, прикидывающегося другими людьми. Но Капетом называть его точно не стоило бы. Правда правдой, а в песне важно благозвучие!
Чувствуя, как снизошло на него вдохновение, думал теперь Гелланик о том, чтобы отыскать в своих вещах церу и стилос, да успеть до сна записать всё пришедшее на ум. А может еще и Тиеста расспросить подробнее. Как именно переменился его сын после возвращения?  Может, любил раньше баранину жареную, да яйца запеченные, а после стал предпочитать чечевичную похлёбку  под медовые соты.
Про медовые соты хорошо бы легла строфа… и про пряное вино.
Увлеченный своими мыслями и тем, чтобы не забыть всё придуманное, Гелланик и не ведал, что лицо его, обращенное, как лица прочих слушателей в сторону рассказчика, совершенно лишено не то что сочувственного выражения, но даже подобия вежливого участия – губы тронуты легкой улыбкой,  а глаза блестят живо и вдохновенно. Так вот аэду бы на свадьбе сиять радостью, прославляя невесту.

Резкие слова соседа возымели на Гелланика то же действие, что и окрики отца, которого немало раздражало, когда сыновья, работая, отвлекались на собственные мысли или разговоры. Лицо его вмиг сделалось скучным и серьёзным,  а взгляд скользнул вдоль стола. И проснулось, едва притуплённое парой маслин  и сыром, чувство голода.
- Ты честен в словах и поступках, друг мой, - Переликт даже поднялся со своего места, и подал рабыне, чтобы наполнила, опустевшую за время рассказа фиванца, чашу, - но знай, и  пусть сердце твоё будет спокойно, - как твои стопы направила в Навпакт одна богиня, так другая, светлоокая и милосердная Гера повелела мне  встретить тебя,  указав, что должно быть пришельцу, что родом из славного города Фивы, гостем сегодня в моём доме и завтра на свадебном пиру моей дочери. Так же как и тебе, явилась ко мне великая Зигия в час предрассветный и принял я волю её, прими и ты,  ешь, пей сегодня в волю, и знай, если надобна будет тебе помощь, чтобы остановить этого мерзкого нечестивца, то и сам я и каждый из мужей, что сегодня внимали тебе, без раздумий поднимет свой меч, коль укажешь ты на этого… оборотня.
Слово тут же эхом разлетелось над столом. И чудовище, доселе не нареченное никак самим рассказчиком получило название, отвечающее его премерзкой сути.
Логограф, человек мирного дела, быть может, и был смешон в своём благородном порыве,  однако среди гостей  за этим столом собралось немало мужчин и юнцов, способных достойно выступить в сражении – будь то на песке палестры, или на поле боя.
Второй из фиванцев, достаточно слышавший, чтобы смекнуть, почему и зачем,  лукавый раб Киней пригласил и его,  смолчал, но не сдержал улыбки. Себя Гелланик полагал, разумеется, куда лучшим украшением чужой свадьбы, недели сурового Тиеста, гонимого горем и жаждой отмщения из родной Беотии. Но не мог похвастаться ни видениями знамений, ни снами, в которых боги или богини указывали бы ему, что делать. Однако из всего услышанного молодой торевт извлёк и свой урок и решил, что коли через год, или десять, когда вернется домой, спросит отец его, как же это случилось, что он не дошел до Афин, скажет Гелланик, не моргнув глазом, что де… повелел так  сребролукий Аполлон.
Ну а самому кифареду, чтобы не серчал за такой сговор и сейчас пожертвует глоток вина и после принесёт достойные жертвы.
Не сразу гости логографа смогли увлечься беседами на иные темы.  То один, то другой, вспоминали всякое – убийства, пропажи скота, байки о том, что-де в соседней Амфиссе кто-то пропал, да потом через три дня нашёлся  живой и невредимый, только умом тронулся.  Но постепенно разговоры перешли на более приятные темы.  Гелланик же, подождав, когда хозяин встал из-за стола и поблагодарил пришедших, что разделили с ним трапезу,  скользнул за ним следом, приметив и Кинея,  который, как чуткий пёс, следил, чтобы всё шло, как должно.
О цене сговорились легко – благо «аэд» был не слишком опытен и не знал, сколько берут певцы, чья слава разнеслась по всей Элладе.  Завтра ему предстояло познакомиться уже в доме жениха и с другими музыкантами, из местных, и, в свой черёд, когда гости будут вручать Электре свадебные подарки,  исполнить, как подношение, песню,  гимн, благословляющий брак и воспевающий красоту и добродетели новобрачной.  А что песня будет фиванской – так еще лучше.  Пусть все знают, что со всех городов собрались гости на свадьбу единственной дочери уважаемого  логографа Переликта.
Когда Гелланик  отодвинул полог и вошел в отведённую им с земляком комнатку, показавшуюся маленькой и низкой после широкого двора,  там еще горела лампада, а сосед не спал. Может, и сам пришёл недавно.
- Мы ведь шли, верно, разными дорогами,  Тиест, - Гелланик скинул гиматион  и расстегивая пояс, отвернулся лицом от соседа, -  если ты возвращался из Дельф, как говорил, и не слышал, что творилось на дороге от Фермона.  Хотя, - он не сдержал фыркающего смешка, похоже на то, что никто ничего не слышал. А кто жив остался – всё равно ничего не расскажет.
Разумеется, он не забыл своего намерения узнать у Тиеста некоторые подробности, но ведь не попросишь же соседа вот так сразу: расскажи, дескать,  час за часом, как всё было, как переменился твой сын,  и почему в твоё сердце закралось подозрение, что враг он тебе и что стар душой?
Чтобы  выпытать нужное – полагал Гелланик, - правильно будет и взамен рассказать что-нибудь и лучше, если собеседник будет полагать, что рассказанное ему полезно – словоохотливее станет.

Никому до этого момента Гелланик не говорил об увиденном по дороге, менее, чем в дне пути до города, даже стражам на воротах Навпакта. Сказал бы, спроси те, отчего так  странно одета его спутница, но больше разговоров занимала его в тот момент нужда отыскать пристанище для себя и Лики, вернуть свой плащ, согреться и поесть. Да еще Киней, столь удачно встретившийся сразу за воротами - в общем, не до рассказов было и точно не до того, чтобы тащиться к военачальнику города, дожидаться, пока тот примет, да рассказывать ему об увиденном...
Хотя, может,  Тиест и посоветует сделать так. Ну да всё уже завтра.
-  Меньше, чем в дне пути до сюда, за святилищем на перекрёстке, отыскал я рощу, - стал рассказывать Гелланик - думал колодец там есть, или родник какой,  вот и пошёл до неё. Но нашел только два тела, растерзанных волками. То есть я сначала подумал было, что волками... и девочку, уцелевшую каким-то чудом.
От мужчины мало что осталось,  - бронзовый браслет, который как раз красовался на запястье Гелланика,   - а женщина... была убита и выпотрошена.  Не знаю, сколько времени прошло, но вороны  уже расклевали её лицо. Нельзя было и дальше оставлять тела там, в роще, которая, возможно посвящена была Артемиде, или другой богине,  вот я и ...  схоронил их в стороне.
О том, как выла девочка, стоя на коленях на земляном холмике и как раскачивалась из стороны в сторону, обхватив ладонями свои плечи, фиванец  упоминать не стал. И как долго говорил с истерзанной девочкой, сидя рядом, уговаривал пойти с ним, но не уговорил и плюнул, бросил и зашагал к дороге один. И только там, остановившись и обернувшись, обнаружил, что голая девчонка бредёт следом. Она же и съела все его нехитрые припасы час спустя, у колодца. где кое-как смыла с себя грязь и кровь,  да позволила Гелланику закрепить на своём теле намотанный кое-как гиматий.
Тащить с собой девчонку дальше Навпакта, молодой торевт не собирался. Что делать с ней - не представлял и решил, что сыщет для неё пристанище, как для служанки, или рабыни, да отдаст отцовский браслет, прежде чем расстаться.  Может по браслету потом опознает кто Лику. Но это уже будет без него. И в тайне радовался молодой странник тому, что нечаянная его попутчица никак не выказывала ни приязни, ни благодарности - и так приходилось ему ожесточать своё сердце и гнать мысли о возможности увести её с собой дальше - мол привыкнет,  научится готовить и хоть в чем-то будет помогать.
- Ты видел её, - напомнил он Тиесту, - немая. А после твоего рассказа, я всё думаю, а вдруг не волки это были? Не видел я следов волчьих на земле... Но ведь и разбойники могли напасть. Жаль убогая только мычать, да кричать может - не расскажет ничего.